Заведующий отделением ранней медицинской реабилитации, врач-невролог Межрегионального клинико-диагностического центра Идиль ТАБИЕВ поделился историями из своей медицинской практики — о чудесах, помноженных на огромный профессионализм врачей.

Огни Казани

Какой это был вечер!

Вечерняя Казань. Яркая. Огни Набережной. Парящий в ночной темноте и переливающийся всеми огнями Казанский Кремль, стройные минареты Кул-Шарифа… Одним словом, есть что показать приезжим гостям! Так и сегодня: маршрут экскурсии уже отработан, и не раз!

За удивлёнными возгласами восхищения радостной и веселящейся в машине компании мозг водителя напряжённо думал и обрабатывал прошедший на работе день. Тем более что на следующий день предстояла традиционная медицинская конференция в Челнах. И, возможно, поэтому мозг рефлекторно скомандовал свернуть на привычную дорогу, проходившую мимо родной клиники.

— Вот и Центр, в котором я работаю, — начал было водитель, но осёкся на полуслове: на подъёме у самого начала длинной высокой кирпичной стены, отделявшей клинику от проезжей части, стояли с аварийкой несколько автомобилей, на другой стороне дороги валялся велосипед. А группа возбуждённых людей суетилась в мерцании авариек.

— Похоже, велосипедиста сбили, — быстро остановив машину с притихшими гостями в салоне, водитель выбежал к людям на дороге:

— Что случилось? Я врач!

— На девушку напали!

— В смысле?!

— Сами смотрите!

На дорожном бордюре полулежала бледная девушка, совсем ещё ребёнок. И под тусклым светом уличных фонарей и аварийных мигалок слабеющими руками всё пыталась неловко сжать пальцами края ран безжалостно искромсанного кем-то живота, одновременно собирая в него выпадающие внутренности. В этот злополучный вечер, закончив работу администратора, как всегда на велосипеде она возвращалась домой, и тут на неё напал неизвестный с ножом.

— Понимаете, скорую уже минут двадцать не можем вызвать! А на неё кто-то вот прямо перед нами напал! Так она ещё и отбивалась. Вы не подумайте, мы её не сбивали! Наоборот, того спугнули!

Мозг водителя-врача в доли секунды лихорадочно начал просчитывать варианты: «Так, скорая — не вариант, не доедет, помрёт». И  тут осенило: «Стоп: я же у своей больницы, и сегодня, понедельник, наша хирургия дежурит!»

— Быстро из машины! — выставил притихших гостей столицы и рванул в авто к въездному шлагбауму в МКДЦ.

Ошалевший охранник:

— Стой, куда!

— Вот пропуск!

Холл приёмного отделения. Знакомые сотрудники-медсёстры.

— Марина, быстро со мной! Только возьми тонометр, неотложный чемоданчик с растворами. Света, вызывай дежурных хирургов и реаниматолога: сейчас с улицы «ножевое» привезу!

Через считанные минуты — опять у слабеющей от массивной потери крови девушки.

Подъехала полиция: молодой крепкий опер пытается её опрашивать. А она уже голову не удерживает, бессильно валит на грудь.

— Слышь, уйди в сторону, а то труп допрашивать будешь!

Видимо, в голосе что-то такое прозвучало, что опер без слов ушёл в сторону.

Водитель-доктор, обращаясь к медсестре:

— Марин, я давление мерю. Глянь вены!

— Дело совсем плохо: артериального давления не слышу. Я подкололась, подключаю систему, — тихо говорит Марина.

Чудо, а не медсёстры!

Водитель заметил полицейскую «газель»:

— Помогите загрузить! Есть на чём?

Нашли какое-то одеяло, аккуратно, по всем правилам военного искусства, перегрузили девушку в салон.

Залетели на территорию МКДЦ. В приёмке уже ждали: кто-то срезает одежду, хирурги осматривают, реаниматологи уже наготове.

12 (!) ножевых ранений, артериальное давление не определяется, сознания практически нет.

— Быстрее в операционную!

Водитель виновато дежурившим коллегам:

 — Извините, час ночи же!

— Да ладно тебе!

Девушке повезло. В этот день в МКДЦ дежурила лучшая команда абдоминальных и сосудистых хирургов.

Итог: ранение в печень, удалены почка и селезёнка. Перелиты девочке свои же, из живота, 3 литра крови. Осталась жива. Через полторы недели девушку выписали домой.

Водителем для приезжих гостей в этот поздний вечер был заведующий отделением ранней медицинской реабилитации МКДЦ врач‑невролог Идиль Искандарович Табиев.

Эхо

Нарушение речи — это трагедия, когда мир теряет все краски общения...

Пациент — высокий, с остатками армейской выправки мужчина лет 65-ти. Поражало его лицо: абсолютно безучастное, с пустыми глазами…

Афазия после инсульта, уже четыре года. Со слов жены, почти ничего не понимает и сам не разговаривает.

При осмотре, действительно, обращённую речь понимает частично — выполняет отдельные простые задания. При этом абсолютно апатичен, полное безразличие робота. Собственная речь, кажется, отсутствует: при попытках получить хотя бы звук — мычание, пациент отворачивается, закрывает или опускает глаза и полностью уходит в себя.

— До пенсии кем работал? — спрашивает доктор.

— Артиллерист, полковник в отставке, — отвечает жена, высокая, статная дама.

Да, такому человеку особенно тяжело.

Доктор, полный самоуверенного желания продемонстрировать коллегам фокус, с разрешения хозяина кабинета привычно набирает в поисковике: «Весна на Заречной улице», песни. Зазвучала известная и любимая старшим поколением песня. С торжествующим видом, предвкушая эффектную реакцию, доктор разворачивается к пациенту и видит такой же пустой взгляд, амимичное лицо.

— Он терпеть не может этого артиста! Пробовали уже всё это: от «афганских» песен плакал, раньше хотя бы на Высоцкого реагировал, а сейчас и его не воспринимает, — говорит жена.

— А может, вы знаете песни, которые он в детстве или юности слушал? — говорит доктор со слабой надеждой: «ну должен же быть какой-нибудь ключик».

— Не знаю. Хотя, может, украинские? Мама его украинка была, певучая, — отвечает жена, пожимая плечами:

Ну, это уже проще (в детстве часто по радио передавали концерты о дружбе народов): пальцы сами набирают «Несе Галя воду». При первых же звуках на лице пациента промелькнуло недовольство. Оказывается, он не любит эту песню. Хорошо, «Ты ж мене пидманула!»

Результат ещё более обескураживащий — явная гримаса отвращения.

«Он и эту песню не любит, считает её карикатурой на украинцев! Да что ж ты за кремень такой!»

И в порыве отчаяния с последней надеждой улетает запрос «Лирические украинские песни». Есть результат, и прекрасный тенор запел «Мисяць на нэби».

Пациент напрягся, откинулся на спинку стула и вдруг как-то нерешительно и неумело зашевелил губами.

Потрясённая жена прошептала:

— Это любимая песня его мамы. Она её часто напевала.

И на словах «А козак чуе, сэрдэнько мре...» старый полковник внятно напел: «А ко-оза-ак».

Отзвучали последние аккорды. Пациент в упор посмотрел на врача. И в этом взгляде была такая буря эмоций! От торжества первобытного победителя, ощущения открывшихся возможностей до готовности принять новые вызовы, перешедшие в бессловное выражение мольбы: «Ну, покажи же мне ещё что-нибудь!»

И в ответ на эти эмоции, этот вызов и безмолвный крик о помощи откуда-то из глубин памяти доктора сорокалетним эхом голоса соседки-хохлушки тёти Лены раздалось: «Реве та сто-о-огне Дни-ипр широ-о-оки-ий, сердитый витер за-авыва-а-а...»

Мужчина закрыл глаза, наклонился и приник своим лбом ко лбу доктора, обхватив его своей широкой ладонью за шею. И через звук, через слово стал пытаться вторить Великому Кобзарю…

Так они и пели.

И в тот день в Казахстане, где доктор из Казани был на конференции, это был, наверное, самый странный и душевный дуэт. Человек заговорил…

Жить в коме. И после

Что говоришь? В коме ничего не слышат? И что, кома — это не больно и страшно?

— Это кто? Наш коллега? Невролог? А-а-а, ну всё ясно с ним, больше неврологом работать не будет, — произнёс один из докторов.

Приговор вынес. Обжалованию и обсуждению не подлежит. Перед нами классическая кома. Кома № 2. Отсутствие сознания и никаких болевых ощущений. Плюс — ещё седация, чтобы аппарат ИВЛ работал спокойнее. Почему кома? А в мозгах — кровяной компот. Огромная гематома в левом полушарии, да в желудочках мозга один сплошной кровяной пузырь.

Только вот что странно. Кома, седация, когда к пациенту подходил тот самый врач, который вынес ему приговор, давление прыгало, пульс скакал, и аппарат ИВЛ вместо ровного пыхтения издавал какофонию звуков. Вот и думай после этого, что в коме не слышат: на других врачей такой реакции не было!

…Его хватились поздно. Уважаемый специалист, известный врач одной из крупных больниц респуб­лики, мало ли где он мог быть полдня: у постели больного, в своём отделении, на консультации в другом. А может, как депутат горсовета, на городском заседании. Тревогу подняла его старшая медицинская сестра, ей нужны были какие-то подписи. И каким-то женским чуть­ём поняла, что он не отсутствует, а произошла трагедия.

Прибежавшие медбратья выбили дверь в кабинет, и, точно, на полу лежало огромное распластанное тело заведующего сосудистого центра.

С первым шагом коллег в кабинет почему-то одновременно взорвались переливами все телефоны: рабочий, городской и сотовый. Но хозяин уже никому не мог ответить. Он был без сознания.

На КТ головного мозга огромный очаг кровоизлияния и слишком много крови в желудочках.

— Д-а-а-а… Будет окклюзионная гидроцефалия. Срочно нужны нейрохирурги, — резюмировал по телемедицине профессор из Казани.

Решение пришло быстро — надо везти в Казань. Каким-то чудом на реанимобиле заведующего головного сосудистого центра из другого города почти за 300 км смогли доставить в Казань, в МКДЦ.

Нейрохирурги спокойно, не суетясь, установили вентрикулярный дренаж. Жизнь, вернее, существование, как решили многие, коллеги спасли. А что дальше? И надолго ли?

Шли дни… С каждой каплей уходящей из желудочков мозга крови росла, крепла уверенность, что он выживет. Но вместе с ней и росла тревога. А каким он выживет? Полноценным и здоровым с тонким юмором человеком или обузой?

Когда отключили от аппарата ИВЛ, стало ясно, что работает только кисть левой руки. Всё остальное парализовано. По мере того как уменьшался кровяной пузырь в голове пациента и желудочки приобретали постепенно нормальное очертание, к нему стало возвращаться сознание. Теперь жизнь для него обернулась трагедией. Как врач, он знал, что мы знаем, кто он. И он знал нас всех как своих коллег‑неврологов. В этот день дежурил ТОТ доктор. Его он ненавидел больше всех. Других просто игнорировал, закрывал глаза и уходил в себя. Пока стоял дренаж, с ним нельзя было активно работать. Поэтому усилие всех — психолога, специалистов по реабилитации — пока сводились к восстановлению чувствительности, сохранению мышц и укреплению суставов.

Ни одного пролежня у пациента не было. Он, конечно, похудел, но не истощился. И день, когда нейрохирурги убрали дренаж, стал для меня, как врача-реабилитолога, праздником. Здесь уже, опять же со всей командой, пришлось в корне изменить всю тактику работы с ним. С одной стороны, по-мужски поговорить. А с другой — предложить написать рассказ о мыслях и чувствах пациента в коме и после.

— А потом, — добавил я, — когда вернёшься на работу, всем будешь говорить, что я лучше всех вас знаю, что с больными при инсульте делать надо.

В ответ на последнюю фразу он сгримасничал, пытаясь улыбнуться, и с этого момента перестал прятаться в себя.

А дальше была тяжёлая и нудная работа. Используя отдельные работающие мышцы, предстояло заново научить пациента поворачиваться, присаживаться, ухаживать за своим телом. Логопеды и психологи учили говорить и кушать. Специалисты по физической реабилитации — двигаться, эрготерапевт — быть человеком.

Он всё смог — характер у него бойцовский! Через 6 месяцев вернулся на работу.

Вот только ТОГО доктора он до сих пор не любит. Злость, видимо, как хороший мотиватор. А ты говоришь, в коме не слышат. Слышат! Как говорится, истина где-то рядом!