При входе на территорию сикхского храма, гурдвары, следует оставить обувь в специальном хранилище и покрыть платком голову. Путь от Восточных ворот лежит через кухни. Уже в воротах, прямо на полу, сидят женщины, дети и старики. Одни шелушат чеснок, другие режут картошку, третьи голыми руками рвут стручки красного жгучего перца.

— Ты хочешь помогать? — спрашивает меня высокий сикх в оранжевом тюрбане. — Люди обычно сами садятся и делают. Но здесь работники уже есть. Иди печь хлеб, тебе понравится.

Соседняя пристройка — всего лишь бетонная коробка с кирпичными колоннами и пустыми провалами вместо окон. Жужжат вентиляторы и шипят плиты. Из-за храмовых стен доносится молитвенное пение, и все, что ты здесь делаешь, проходит под эти мелодичные речитативы. Женщины сидят вокруг расстеленной на полу простыни. Молодые девушки кажутся седыми от налипшей на волосы мучной пыли. Здесь делают чапати — пшеничные лепешки. В обычный день в обеденных залах храма таких лепешек съедают около 250 тысяч, в праздничный это число может увеличиться в четыре раза.

— Меня зовут Амала, — индианка в малиновом сари ставит передо мной трехногую табуретку и натирает мукой скалку. — Мы раскатываем тесто. Старайся тоньше. Сегодня запустили только одну машину. Вся надежда на нас.

На кухнях Золотого храма есть три машины для изготовления чапати, подаренные ливанскими сикхами. Каждая замешивает тесто, делит его на равные части, которые на конвейере проходят через пресс. В час такая машина производит около 4000 лепешек. Сто пятьдесят женщин-волонтеров за то же время могут изготовить только 2000 штук.

— Зато мы делаем вкуснее, — говорит Амала, — мы все здесь севадары — добровольцы, не ищущие никакой награды за свою работу. Так у нас принято.

Девушки раскатывают тесто привычно и легко, у меня же оно липнет к рукам и доске, норовит порваться, когда передаешь его на жаровню.

Лепешки бросают на большие металлические листы над газовыми горелками. Тесто тут же надувается шаром и резко опадает. Мужчины с лицами, замотанными шарфами по самые глаза, длинными палками переворачивают запекающиеся блины, подбрасывают их с невозмутимостью фокусников. Мне дают перевернуть подрумянившуюся лепешку, а я не могу даже отлепить ее от противня, не то что перевернуть металлическим прутом.

Мухи повсюду: на тесте, руках, лицах. Мухи, как мука, проникают под завязанные на лицах платки, садятся на потные шеи. Женщины уже даже не сгоняют их с шариков теста, где насекомые похожи на переползающий с места на место изюм. Мухи жужжат, топчут рассыпанную муку, тонут в чашках с гхи — очищенным топленым маслом. Женщины окунают в него палочку с марлей на конце и смазывают каждую готовую лепешку с обеих сторон, затем кидают чапати в корзину. Эти корзины дети относят в обеденный зал на головах.

— Мы работаем здесь кто сколько сможет, — говорит Амала, вытирая руки. — У одних дети, у других работа, у меня вот урок — я учительница. Если хочешь действительно увидеть самоотверженных людей — иди к печам. Там стоят сутками.

В XVI веке странствующий мыслитель гуру Нанак призывал людей изменить жизнь: отречься от ритуалов, забыть о перерождении, избрать призванием бескорыстное служение. Своих последователей он называл сикхами — «учениками», так и появилась религия сикхизм. Гуру Нанак мечтал уничтожить в Индии кастовое неравенство и бедность. Так в сикхской культуре появилась традиция лангар — раздача бесплатной еды в храмах. Этим словом называются и сами столовые, где брахман и неприкасаемый сидят рядом, едят одинаковую пищу.

В Хармандир-Сахиб находится самая большая общественная столовая в мире. Здесь ежедневно 24 часа в сутки бескорыстно трудятся около 2000 человек, которые готовят еду для 100 000 гостей. Работа местных котлов за 400 лет прерывалась только один раз, в 1984 году, когда в храме засели сепаратисты.

Работа на кухнях кипит и при свете дня, и при нервном мигании тусклых электрических ламп. Шум и крики затихают только в один из предрассветных часов, когда монахи читают молитву, освящая ритуальную порцию еды: суп, рис, йогурт и лепешку, которые потом добавят к остальной пище, тем самым передав благословение каждой трапезе.

Мимо пирамид из газовых баллонов и огромных котлов я иду в кухонный двор. Босые ступни липнут к бетонному полу и неприятно скользят на каменных ступенях — мальчишки, таскающие ведра с супом, постоянно проливают варево через край. Каждый час здесь уборщик поливает дорожки водой из шланга, но чистыми они остаются недолго.

Мимо двое сикхов проносят таз с нарезанными овощами. В чаны с бурлящей водой вываливают коробки рубленого лука, ведра чеснока, мешки нашинкованной моркови и картошки. Прямо над котлами вспарывают пакеты со специями. От похлебок поднимается густой обжигающий пар, за которым не видно работников кухни. Запах еды настолько сильный и удушливый, что вызывает тошноту.

Во дворе находятся самые большие в храме печи. Улыбающиеся парни в ярких чалмах забрасывают в их огнедышащие пасти корявые сучья. В каменную кладку встроены огромные чаны для каши и супа. Чтобы помыть один такой котел, внутрь влезают несколько добровольцев с тряпками.

Джай, дизайнер и студент университета в Дели, споро мешает огромной металлической лопатой в гигантском котле глубиной метра два массу из топ леного масла, муки и сахара. Это карах паршад — приношение богу. Его, как символ равенства, по щепотке раздают всем желающим во дворе храма. Местный служитель читает над котлом молитву.

— Сейчас легко мешать, — говорит вполголоса Джай, — а ты попробуй, когда загустеет. Мешать надо без остановки, иначе пригорит. Я приезжаю сюда на выходные и сутки обязательно стою у такого котла. День за работой никогда не бывает прожит зря.

Мне доверяют «легкую» работу — мешать чечевицу. Опускаю лопату длиннее моего роста в огромный котел с мутным варевом и пытаюсь зачерпнуть разбухшие зерна. Приходится приложить не только силы, но и вес — опираться на мешалку, как на рычаг, прислонив ее к краю чана. Котел лениво булькает коричневой кашей, но добраться до осевших на дно бобов у меня не выходит. Местные служители улыбаются и предлагают мне поискать работу попроще.

На кухнях Золотого храма работают не только волонтеры. Есть около 400 человек, которые выходят в три смены и получают за свой труд деньги: 11 рупий за смену в будни и 16 рупий в выходные. Этих денег не хватит даже на порцию уличной еды, но «шефы», официальные работники храмовых кухонь, считают награду символической благодарностью за опыт.

Ратан, седобородый сикх в синем тюрбане, работает здесь уже 15 лет. Его можно увидеть и в залах для чистки овощей, и у печей, и на раздаче еды.

— Мы, шефы, для волонтеров — старшие опытные братья. Кто-то ведь должен знать, где что лежит. Дать севадару нож, сказать, сколько риса всыпать в котел, или съездить на рынок за продуктами. Но когда у меня выдается свободная минута, я встаю с севадарами рядом. Это такая же добровольная работа — мы живем и питаемся при храме бесплатно.

Кладовые храма наполняют на пожертвования прихожан. Кто-то приносит продукты, кто-то деньги. Каждый сикх, будь то врач или водитель, часть своих доходов должен отдавать храму — так завещал гуру Нанак. Сикхи кладут деньги прямо на алтарь во время молитв или оставляют возле портретов гуру. Мальчишки-волонтеры сгребают пожертвования в деревянный ящик, а потом сортируют.

— Сегодня запустить работу подобной кухни стоит десятки миллионов долларов, — считает Ратан. — А несколько веков назад гуру Нанак, вопреки насмешкам и непониманию, начал это дело с двадцатью рупиями в кармане. Для Индии идея всеобщего равенства до сих пор считается радикальной: еще в 1950 году конституция страны признала равноправие каст, но люди продолжают жить, руководствуясь правилами своего круга. Однако в обеденном зале сикхского храма неважно, земледелец ты или воин, мусульманин или христианин. Ты брат или сестра, ты сидишь рядом с братом или сестрой.

В огромном зале на полу расстелены ковровые дорожки. Таких залов в Золотом храме два. Каждые полчаса двери открываются и места занимают новые едоки. В один зал помещается до 5000 человек, обычно свободного места не остается. На входе гость получает металлическую тарелку с четырьмя отделениями, ложку и миску для воды. Севадары — мальчишки и мужчины — разносят еду в помятых ведрах и черпаками раскладывают в расставленные на полу миски. Лепешку надо принимать двумя руками как дар от великого гуру — ее протянет разносчик, который придерживает у бедра корзину, полную чапати.

Когда все готово, служитель произносит: «Джо боле со нихаль». Преданные отвечают: «Сат сри акаль». Все вместе это означает на пенджабском: «Блажен человек, говорящий: „Бог есть истина“». Затем все приступают к трапезе.

Еда выглядит не очень аппетитно: раита — смесь йогурта и овощей, дал — бурый суп-пюре из бобовых, кхир — комья рисового пудинга. Но на вкус она гораздо лучше, чем на вид. Я смело отправляю ложку дала в рот и чувствую, как вспыхивает пожар — специи тут добавляют не скупясь.

Иногда между рядами сидящих провозят бидон с водой. Из крана вода течет постоянно: если захочешь пить — подставляй миску. Остальная вода собирается ручейками на полу, когда же гости покинут зал, мальчишки швабрами соберут ее вместе с упавшим рисом и хлебными крошками.

— Гуру Нанак сделал великое дело — уравнял всех индийцев, — говорит мне сосед, пришедший с трехлетней дочкой. — Посмотри: достаток человека все равно можно определить. Вон у того чалма из очень дорогой ткани, а вон тот косынку свою купил на развале перед храмом. Но они сидят вместе, и никто ни над кем не возвышается. Знаешь, почему здесь подают только вегетарианскую еду? На самом деле сикхи едят мясо. Но ведь есть и те, кто его не употребляет. Никто не должен уйти обиженным.

В обычные дни блюда в меню стандартные — все те же раита, дал и кхир. Но в праздники, когда ковры для трапезы расстилают даже на улице, местные повара готовят сладости и салаты, стараясь удивить десятки тысяч паломников.

На выходе грязную посуду отдают в руки новых добровольных помощников. Приборы собирают отдельно — сбрасывают в чан, возле которого стоит размахивающий ложкой сикх. А тарелки пускают по длинной веренице из рук в руки. Сикх в гигантской чалме передает посуду старику без зубов и волос, прикрывающему тонким платком голову, тот — красивой, но усталой женщине с золотыми браслетами, она — мне, стоящей тут же, в брюках и с фотоаппаратом. Беру у нее тарелку двумя руками и передаю парню в футболке супермена слева от себя.

— Знаешь, что все здесь — братья и сестры? — спрашивает меня этот подросток, приехавший сюда с родителями из США на каникулы. — У большинства этих людей одно отчество: у женщин — Каур, у мужчин — Сингх. Когда люди становятся сикхами, они берут себе новое отчество. А если ты работаешь на благо людей — ты уже сикх.

В конце «братского ряда» два чана. К ним могут стекаться две или три очереди, в зависимости от количества гостей на трапезе. Замыкающий принимает тарелку и ударяет ею о край одного из чанов — вытряхивает остатки еды. Затем бросает тарелку во второй чан, за которым стоит волонтер с опытом футбольного вратаря: его задача — ловить тарелки и укладывать их компактнее. Когда чан заполняется, его относят на мойку.

В помывочном цехе лязг, смех и водяная взвесь. Это самое веселое и шумное место во всем Золотом храме. Вдоль длинных раковин-корыт плечом к плечу стоят женщины и мужчины, перехватывая друг у друга новую посуду.

— Ты почему так тихо работаешь? — кричит мне на ухо соседка по корыту Харжа, жена банкира. — Радость должна быть шумной! И она ударяет железной тарелкой о край чугунной раковины, разбрасывая искорки брызг и маленьких радуг.

Каждая тарелка проходит пять стадий очистки: две ванны со стиральным порошком, одна со средством для мытья посуды и две с прозрачной проточной водой. Раковины стоят параллельно друг другу, и когда одни севадары заканчивают натирать тарелки порошком или мылом, посуду относят в следующее корыто. Тряпочками, губками и просто руками металл надраивают до блеска — десятки солнечных зайчиков гуляют по лицам работников и портретам гуру Нанака, развешанным по стенам. Чистую посуду складывают в металлические клетки и везут обратно в обеденные залы.

— Смотри, у меня недавно была свадьба, — показывает мне свои ладони Харжа, пока мы ждем партию новой посуды. — Видишь узоры хной? Пока они не смоются, я не могу готовить в новом доме, все должна делать свекровь. Здесь же я могу мыть посуду — это святая работа, так что узоры скоро исчезнут, и я буду готовить своему мужу сама!

Вода холодная, но такая приятная в полуденной жаре. Раковины наполнены до краев, и иногда, выискивая посуду на дне, приходится погружать руки в воду чуть ли не по плечи.

— Каждый должен хоть раз поработать вот так, добровольно, — кричит сквозь грохот и плеск Харжа, выхватывая у меня из рук скользкую миску. Прожить день не зря. Понимать: я не приду, ты не придешь, он не придет — кто-то будет голодным. Лангар — умение отдавать. Жертвовать еду, силу и время. Сикхизм — умение служить людям.

Говоря это, Харжа весело смеется. Ведь любая работа должна быть в радость.

А за стенами кухонь раскинулся жаркий полдень в сиянии покрытого золотыми пластинами храма. Его отблески отражаются от воды пруда, в который спускаются для омовения верующие сикхи и где плещутся толстые священные карпы. После того как добровольцы закончат свою работу на сегодня — у кого-то это час, у кого-то сутки, — они выйдут на белые мраморные плиты и не спеша направятся по дорожкам к мосту в Золотую гурдвару — поблагодарить гуру за возможность такого служения. Там, в тени, на шелковых подушках, возлежит священная книга Гуру Грантх Сахиб. Вечером в блеске огней и под пение гимнов торжественная процессия уложит бумажного гуру спать и закроет его страницы до первого рассветного часа. Учитель уснет, а котлы самой большой кухни мира продолжат кипеть. Чтобы каждые полчаса, каждые сутки тысячи и тысячи людей обретали радость.